Голос песка.

 

Я умею слушать – ты знаешь.

Больше всего я люблю, отирая рукавом песчаную пыль со лба, сесть на второй-третий ряд каменных глыб на дальней из пирамид, и обернувшись спиной к миру живых, глядеть на пустыню. И слушать.

Шаг за шагом бьется пустыня с ветром и ты, глядя в знойное марево, вжимаешься спиной с белесый известняк, срастаясь с ним телом. Миллионы песчинок, сбиваясь в волны, текут перед тобой и они – и есть тело твое, которым ты течешь у подножия этих камней.

Случайный прохожий спросит о чем-то и, смутившись, отступит, глядя, с какой болью отрываю я от каменного ложа тело свое.

 

Я совсем-совсем, представляешь, не хочу жить. Жить в том, внешнем мире, откуда пришел этот человек, усталый, опустившийся на песок у ног моих. Я хочу, веришь, чтобы мои жилы застыли, стали серыми, чтобы тело мое было забыто, чтобы, строя эту громаду, блок тела моего положили глазами вверх, к небу на самом верху.

И следующий раз, когда ты спросишь меня об одиночестве, я отвечу тебе, что у меня – весь мой мир. Кровь станет сердоликом, глаза – обсидианом, волосы - лазуритом и когда выльют масла погребальные на лицо золотое мое, то оно разъест белки из известняка, ибо не будут нужны мне глаза, - я хочу лишь слышать…

 

Говорят, что в океане предвечном спят вечным сном те, кто сотворен не был. Там, в глубине вод, рядом с их телами плывут, сливаясь друг с другом, их имена, написанные по воде на другом, забытом давно языке. Я не слышу его, но когда ты спросишь, я коснусь его пальцами, разбирая знаки и прикасаясь едва-едва к ним губами. Они будут мне горькими как смола ливанская, сладкими как вино Дельты, солеными как натрон… Они, поддаваясь, будут говорить беззвучно, будут отдаваться мне жарко и будут терзать меня, сетуя на пустоту глазниц моих…

 

Пусть возьмут глину рук моих и вылепят горшок; пусть поставят его на огонь, сладострастно впивающийся в тамариск ног моих, и нальют в него, почти сырой еще, молока. Твои дети выдоят его из сосцов коровьих, вечером, когда на закате придет она с сырых берегов Нильских, отведав травы и тростника с позабытого лица моего… Они, твои дети, сядут вокруг костра, и будут говорить о прошлых днях, о том, от чего так бьется сердце, о грядущем, предсказывая его и взывая к божьим ушам. Я же буду слушать.

Они, все вместе, будут беднее, чем я. Ведь они, коли замолчат, не услышат того, что слышу я. Склони ко мне ухо свое! Слышишь? Вот, там, на юге, бьются о твердыню гранита сизые речные воды; на севере, слышишь, стелется, бьется по земле, пропитанной солью, камыш, стеная от засухи. Подожди, подожди! На востоке, слышишь, движутся пески красные, пески черные, засыпая друг друга, и, смеясь, скрывают следы того, кто прошел навстречу смерти своей? Не отталкивай рук моих, терпи, слушай – как болезно и страшно скрипит на западе фитиль масляной лампы, когда подносят к нему зажженную щепку!

Не слышишь? А я слышу все это. Просто потому, быть может, что белки глаз моих съело погребальное масло, а зрачки мои – обсидиан. Мои губы свело улыбкой, кованой со вздохом тем, кто никогда не видел лица моего. А потому – воля моя встать позади того, кто пришел, и впереди него, и слева и справа и шептать, нашептывать мысли, слова странные, забытые, на языке, которого не знают вот уже тысячи лет.

Только не спрашивай – не отвечу.

 

Годы идут за годами, я все теснее прижимаюсь к камню, глядя на пески и слушая их призыв; все меньше хочу говорить я и все больше – только лишь слушать. Там, где я вот уже тысячи лет, - нет ни слова. Только лишь едва уловимое движение губ, выкованных из золота. Едва заметное сужение век, отороченных лазуритом. Едва ощутимый запах ладана, скрывающий собою страшный для людей запах тлена, сладостный миру духов. Мы не умеем говорить. Мы умеем только лишь слушать. 

 

(с) В.Солкин

 

 

 

Пустота.

 

Ветвей сеть – серая, жестяная, ржавая – перед глазами моими – она как кружево. Его коснувшись – обрушишь изгибы в пыль. Тонкое полотно пыли на них, льняное, с узлами, крупицами и проседью, ждет капель дождя, в ветви впиваясь. Ни края нет, ни предела – петляет дорога, о камни сбивая ноги, бежит вперед, скорая, оглянуться назад силы нет.

Небо из пепла – дорогой парчи обрывки, полог ненадежный; за ним, чуть сдвигая в сторону полотнища, стоят мертвые, опираясь на посох из ивовой ветви. Твердое ныне небо, из жести, для многих теперь – нету пути. Собирают они, слепые, сизые серьги с ветвей, те, что погибли прошлой весной, те, что не пали на землю, застыли.

 

Черным-черна земля. Станет она вновь седою старухой, когда от хлопка ладонями ввысь устремятся птицы. От тысяч и сотен тысяч пальцев, кончиков самых пальцев – стены домов изъязвятся, когда каждый возьмет в ладонь кусок штукатурки. Под барабана глухой удар они пойдут, один за другим, с ладонью, протянутой перед собой, на запад, куда улетели птицы.

Когда твердо небо – длинна земля. Нет конца ее и нет дорогам конца; словно ручьи без воды бегут. На краю – там, где у ног – пустота, стоит слепая судьба, в рубище, тянет руки свои с жестяными ногтями, серые, проткнуть пытается небо, сорвать его, спеленать, как дитя ком баюкать, когда придет ночь и разведут по долам огни.

У трещащих углей, когда шепчет им о былом ветер, говорит о почках и соке, сжимается все нутро, брызжут они искры в лицо той, что села неподалеку погреть старые ноги, исходившие мир. Вторя ветру, качает она меж ладоней кокон из тряпья и серого пепла, поет, беззвучно касаясь губами ночи, белизною глаз пугая случайных прохожих.

Куда, куда ушли те, что несут на ладонях камни? Где построят они сотни, тысячи новых гнезд? Ухом прижавшись к земле, слепая старуха, воет, плачет, отбросив свое дитя, слыша эхо далеких шагов: не угнаться за ними. На костре сгорит, вмиг сжавшись, пыльный кокон из неба, судеб и прошлых, забытых давно уж дней. Такова их судьба.

 

На одном конце мира, на серой скале, видишь, и по сей день, рыдает старуха, кричит и стонет, о том, что потерян младенец; на другом конце его – стоит дева, в руках держит из глины черную чашу, а в ней – глубь воды, без дна и без берегов. Из рук девы пролита чаша, каплями вся разлита над небом, опуская его к земле покрывалом. На камнях у огня сидит третья: не дева она давно и совсем еще не старуха.

Пальцы в костре ее становятся пеплом и вновь проступают, когда вынимает она из пламени руки. У ног ее черным-черно – сидят вокруг птицы, на плечи взлетают, жаждут из рук ее хлеба. Длинны волосы – в них закутано тело ее, а в глазах – огонь. Отражают они костер, что затерян меж скал, или же он – отражение пламени глаз ее – кто же знает? Из костей циновка ее, из черепов пьет воду она, ту, что дева пролила с неба.

Из дальних краев приходят к ней те, для кого твердо оказалось звездное небо. Со всех краев – вереницы идут, неся в пальцах камни. Радуются, смеются, галдят, говорят о том, что порвано наконец-то небо, что конец пути – очень близок. Каждого из них берет на ладонь свою та, что сидит у огня; смотрит долго, склонив тень лица к старым костям, и отбросив, сажает в землю, чтобы зерно проросло. 

Поливает зерно из бездонной чаши, опрокинув вниз плечи, дева; прославит погребенных на краю мира воплем старуха, бросая ненужные боле камни вниз с кручи. Вспыхнут огнем глазницы той, другой, что любит, словно детей, брать на ладони мертвых и касаться черепов их губами. Вмиг взлетят и бросятся оземь черные птицы и вновь взлетят белыми, зная, что скоро взойдет вновь их потаенный хлеб.

 

(с) В.Солкин

 

 

Дельфы.

 

 

Мы забыли, как пахнет море.

Забыли, как его соленые брызги, словно мелкие острые камни, бьют в спину того, кто возложил на алтарь свою жертву. Забыли то, как масляниста соль моря на пальцах, как терпко пахнут прибрежные травы и как далек горизонт.

Мы почти уже не умеем видеть былые следы. Среди диких цветов и мака, и тех, позабытых, синих цветов – следы дев, что шли к Дельфам. Они двигались прочь - позабытая жертва именам полустертым богов. Они, говорят, умели любить. И ненавидеть, пожалуй, тоже умели. В их память над замшелым камнем ворот глядят на алтарь микенские львицы.

Мы забыли, как жжет пальцы священный огонь.  

Запамятовали, как нагревает он камень – черный базальт у чрева, порождающего его, во тьме, между стен, верха не видно которым, уходящим в небытие. Он взмывается ввысь, как пары у бронзовых стоп треножника девы, жующей лавровые листья. Она ждет бога своего, вдыхая дым чрева, идет во тьме навстречу ему, так, как шли поколения до нее. Поколения тех, кто слышал.

Мы забыли, как парила она, дева, сидя над алтарем своим, омытая в водах Касталии, стремясь к обретению, и как неустанно шептали, бескровные, уста ее, предрекая чужую судьбу в Дельфах, там, где погиб Пифон. Кто слышит теперь предсмертный крик его – как будто водой морской плеснули на раскаленный гранит алтаря – кто знает теперь как это: на месте смерти предрекать вечную жизнь?  

Ныне говорят о грехе, не о жизни. О грехе того, кто только рожден, о грехе того, кто любим, и грехе той девы, что на треножник села, сбросив свой пеплос. Так принято нынче среди позабывших. В скалах Афона люди в черном тоскуют о боге, клеймом греха терзая других, у подножья; разучились навеки смотреть в вышину, себя считая превышним.

Мы забыли, как высоко то небо. То небо, под которым в ночи Клитемнестра обнимала алтарь, становясь спиною к морю Авлиды. То небо, где песок нес следы Ариадны, глубокие – ибо неподъемен был клубок. Под тем небом, не нашим, герою была слава, богу была жертва, человеку – огонь, а деве дельфийской было слово, тем же, кто пришел к ней – судьба.

Так было прежде. Ныне листья священного лавра стали приправой, имя бога забыто, орудие пытки стало символом веры, огонь был потушен, дева погрязла в пороке и старые, сизые камни все еще высятся, заросшие маками, близ Дельф. Они лишь помнят. Их капители, те, что остались, вздымаются ввысь, старики, разбитые, с криком взывая.

Они верят. Что минут века, человек пробудится. Что там, вдали, в чужеземной стране, вдруг очнется от тяжелого морока сна дева; что увидит она средь обломков дельфийских, стоящих в тысячах стадий от моря, из бронзы треножник.

А пока - за стеклом, на тулове амфор и дне киликов, мы глядим на жизнь другую. Ту, где умели любить, ненавидели, не знали чуждого слова "грех", были вольны и свободны – красным на черном и черным на пламенно красном глиняном теле.

Мы забыли. Забыли, что во вкусе лавра порой прежде бывала судьба, удивленные, когда вдруг мстит за прошлое, убивая, море.

 

(с) В.Солкин

 

Сестры.

 

Со звоном бьются о старую крышу капли дождя.

По ладоням моим капля бежит за каплей; из пересохших русел рек, там, где их начертала судьба, они леденящим потоком срываются вниз к моим ступням на потемневшие камни дороги, желтеют от глины.

Дождь идет.

На истлевшем бархате мха, болотном с проседью, укрывшем придорожный алтарь, они – словно слезы, дрожащие на ветру, словно память о тех, кто ушел. Пористый черный камень давно позабыл о треске огня и том, какова теплота касавшихся его рук. Вместе с шагами тех, кто мимо прошел, ушли прочь имена, были навеки забыты. Только лишь камень. И мох. И вода.

Дождь идет.

 

Огонь под пеплом почти что потух. Свернувшись в углу и укрывшись тканью, пахнущей лавандой и тленом, я смотрю на красные угли и боюсь шевельнуться – словно от этого они погаснут совсем. Там, за окном – струи текут по мутным стеклам, как будто пытаясь увидеть тех, кто, почти не дыша, глядит на то, как умирает огонь.

Дождь идет.

Старая кошка, серая как пепел, горбится у ног ее. Как будто бы камень порога, который лежит вот так уже много веков. И лишь веретено здесь живое. И, пожалуй, еще дождь. Три капли, и еще пять, и одна. И вновь опять так же. И веретено все шепчет и шепчет кошке, - а та словно бы и не слышит.

Дождь идет.

 

Сквозь прогнившую крышу капли текут по стенам, которые никогда не белили. До того ли ей? Сидит, словно неживая, и только лишь пряжа в руках говорит с нею, вьется лозою по скрытым серой тканью коленям, растет, оплетает. Иногда, словно позабыв свой сон, она глядит на меня, а вслед за нею и кошка. И веретено тогда замирает, как будто боится.

Дождь идет.

На меня смотрит, а как будто и сквозь меня. Пряжа, белесая с зеленью, смотри-ка, цвета ее волос, что падают наземь от прямого пробора. То шелком горят они, когда треснет вдруг уголь под пеплом, то саваном старым потухнут. Длинными зубьями черного гребня вновь и вновь разбирает их ей сзади другая. И если бы она встала, то та, другая, оказалась бы ей по плечо.

Дождь идет.

Цвета волос сестры – на ней платье. С черных досок пола ползут на него тенями слова и знаки, речи и помыслы. С платья – на руки ее, с рук – на гребень, с гребня – на волосы той, что сидит. На них слова исчезают навеки, словно их никто никогда не писал. Сквозь закрытые веки смотрит она вдаль, туда, где вьется дорога в тумане дождя. И когда капля воды срывается и со звоном бьется о дверь, то руки ее дрожат.

Дождь идет.

А третья – она словно птица. Сидит на плече у прядущей и с усмешкой глядит на серую кошку. Вроде бы птица, а все же карминные губы и брови – черными луками на бледном лице. Когда вдруг замедлится пряжа – она шепчет что-то на ухо сидящей и у той на ее белом, как мрамор, лице пробегает цветной жилой улыбка. Один поворот веретена у первой, одна тысяча слов – на платье второй, один удар крыла – у третьей.

Дождь идет.

 

Когда я согреюсь у огня, который почти что потух, то, как и они, я сяду глядеть на капли дождя. Первая будет прясть – а я знаю, как тяжело веретено. Вторая расчешет ей волосы – а я знаю, каково оно – держать этот гребень. Третья, глядя сквозь проем разбитой двери, запоет песню – а я знаю слова. Их шепчут мне тихо на ухо капли, упавшие с неба, когда я иду по дороге вперед, зная, что мне улыбаются вслед…

Дождь идет…

 

(с) В.Солкин

 

 

 

Прикосновение. 

 

Ничто и никогда не заменит то прикосновение. О нем не напишут в книгах, о нем не скажут в университетах, потому что это таинство и о нем знают немногие. Это то самое главное, с чего начинается путь, беседа и, возможно, любовь… И тогда многое будет видеться совершенно в другом свете, потому что известняк, пористый, бугристый, со следами инструмента, которым к нему прикасался мастер, - он ведь не белый. Он и желтоватый, и розовый, и сизо-серый. И в нем сотни тысяч и миллионы частиц, которые когда-то были живыми существами. Они стали сподвижниками чужого резца и чужой судьбы…

 

А если отойти, с трудом оторвать от него руки, зажмуриться, сделать несколько шагов назад, и открыть глаза, то произойдет чудо: непередаваемое ощущение с кончиков пальцев перерастает в зрительный образ.

Саркофаг. Белый, устремленный ввысь, застывший. Не каменный гроб, а именно сохраненный в камне человеческий образ. И тогда случайные штрихи, оставленные бронзовым резцом, окажутся едва различимыми прядями волос на каменном парике, а глаза, - длинные, чуть раскосые, невероятно живые, будут смотреть поверх тебя или сквозь тебя, но никогда – не на тебя. И лишь по едва заметной улыбке, играющей на губах, будет казаться, что это миг вашего знакомства, неслышной беседы, первые слова рассказа, идущего из глубины веков. Только надо уметь слушать и помнить пальцами прикосновение, - тогда время исчезнет…

 

С той первой встречи пройдут годы, десятилетия. И к одной истории прибавится вторая, третья, - сотни, тысячи историй; но ту, первую ты все равно будешь слышать сквозь все многоголосие. Фаянсовые и бронзовые божества будут отстраненно говорить о величии давно ушедших культов; расписные деревянные маски и растерзанные на части погребальные пелены – шептать о боли, о чувствах и жизни земной, которая всегда казалась такой короткой; засушенные цветы, возложенные на саркофаги - застывшие, словно вытянувшиеся и с надеждой смотрящие в небо обсидианом зрачков, - будут повествовать о прошедшей любви и расставании, рассыпаясь на глазах или в пальцах. И целое пространство надписей вокруг. Необъятное, непостижимое, бесконечное, как океан предвечный. С именами, судьбами и страстью или, наоборот, с почти неощутимой и звенящей в воздухе заупокойной умиротворенностью.

 

В каждом из этих лиц словно ищешь что-то такое, что должен найти, увидеть, почувствовать. Они будут спорить и "говорить", "говорить", словно устав от прошедших веков молчания. Наконец-то найдя слушателя, они словно боятся не успеть рассказать ему свое, а ты, бросая взгляд то на одно, то на другое, боишься в этом шепоте многих не расслышать самого важного голоса.

Ваше общее слово - знаки - этот удивительный мир образа и слова, врезаны в камень по-разному. Одни грубо и торопливо – словно с усилием умирающей руки, а другие – пышно и раззолочено, с насмешкой и формой, заменившей смысл; а другие – почти незаметно, так, что их надо трогать, чтобы пальцами ощутить едва проступающий смысл. И когда, порой, нить теряется, а голоса переходят на крик, то хочется зажать пальцами уши. И просто прижаться к камню, как к чему-то родному, дорогому, такому близкому и понятному. Крик затихнет тогда, а нить вдруг найдется, а камень окажется вдруг теплым…

 

Многие пойдут рядом и будут слушать, искать какой-то свой голос, перебирая черепки с полустертыми записями или пытаясь забыть о стекле, которое разделяет глаза и сажу выписанных иероглифами надежд на вечную жизнь, впитавшуюся в свиток, некогда положенный в гробницу кому-то уже забытому. У каждого свой путь, свой рассказчик и своя путеводная нить. И каждый, наверное, помнит то первое свое прикосновение, которое заставило зажмурить глаза и понять, что случилось что-то очень важное… Только вот дойдут, выстоят, не потеряют дара слуха и чувства единицы…

Потом, спустя годы, сидя на разбитых камнях, на руинах былого совершенства, перебираешь в руках кричащие от боли осколки, а в уме – обрывки тех слов, которыми хоть как-то можно попытаться пересказать миру то, о чем со смехом, со слезами, горечью и восторгом шепчет, говорит, кричит прошлое. 

 

За спиной – огромные башни храма бога луны, и она сама, как чаша, висит в необъятной тьме. Слова, проступившие на разбитых камнях, уже почти не видны. Просто в лунном свете тени на выщербленных стенах резче, а лики богов на известняке живее, пронзительнее, больнее глядят вниз, на песок.

По нему, с опаской, ощущая нежданного гостя, замершего у подножия дома ее бога, стелется маленькая песчаная лисица, серая как пыль. Она перебегает от глыбы к глыбе, выглядывает из-за них, - удивительное существо там, где еще несколько часов назад прошли толпы вездесущих крикливых туристов. Тявкнув на небо, она едва различимо притаилась у разбитых лап одного из почти растертых в желтый песок храмовых сфинксов. Ее глаза смотрят из тьмы на тебя, человека, пришедшего в ее дом. Дом, созданный теми, кто давно ушел. Словно и ей удивительно, что их голоса кто-то еще слышит в камне, что их судьбы в ком-то еще так болезненно живы, что теплоту прикосновения их рук - каменных, деревянных, фаянсовых, бронзовых, оказывается, кто-то в этом мире еще помнит…

 

(с) В.Солкин

 

 

Фивы. 

 

Эти белесые, осыпающиеся скалы стары и покаты, словно застывшие волны забытого моря. Они изъедены ветром пустыни и тысячами шагов тех, кто поднимался сюда на пути в Долину царей, чтобы строить гробницы для своих фараонов. 

В предутренней мгле, холодной и пронизывающей, хочется укрыться их складками, сжаться в ком у их подножия, поджать колени к подбородку, сев в древнюю позу статуй египетских вельмож и замереть, чтобы не нарушить покой Той, что любит молчание.

 

Там, далеко, за краем другого берега Нила рождается Солнце, касаясь ладонями рук-лучей древних храмов давно усопших царей, святилищ, которые толпятся в нетерпении увидеть рассвет у кромки бесконечного изумрудного пространства полей, рассеченных широкой, блестящей полосой нильских вод. Так было всегда. Так будет всегда. Таковы вечность и бесконечность. Не потому ли улыбаются разрумяненные восходом белокаменные лики царицы Хатшепсут, оберегающей руины своего храма там, внизу?

 

Отсюда, с высоты, гигантские силуэты Колоссов Мемнона кажутся карликами, словно на них смотрели бы сами боги. Попранные временем и лишенные взора, эти слепые старцы, ставшие обиталищем ликующих на заре птиц, напряжены и прислушиваются, пытаясь предсказать новый разлив реки, что омоет им ноги. Разлив, которого никогда больше не будет… 

Я помню золотые колосья пшеницы, которые росли у их подножья и струились под дыханием благодатного северного ветра, словно жидкое золото, истинная плоть богов и гордость этой земли. Их зерна, зеленеющие всходами каждый год, шептали одиноким гигантам из камня о том, что смерть не всесильна. Ибо, говорят, и Осирис вознесся ростком из зерна.

 

 

Там, где поля отступают и с торжеством воцаряются пески, уже давно не видели шакалов, хранящих гробницы. Тысячи нор, в которых спали тела, приобщенные к миру иному, ныне разорены, а пелены, в которые были обернуты иссохшие тела былых владык, клочьями лежат на полу подземных дворцов. Под ними все еще живы те потаенные комнаты, которые почти уже победили время, которые не были найдены, которые не издавали крик боли, когда человеческие руки ломали печати некрополя на их каменных дверях, чтобы добыть им не принадлежащее. Они затаились, словно призраки в скалах, стараясь не дышать, когда мимо проходит странник.

 

Здесь, кажется, нет места для жизни земной, но здесь царит жизнь вечная. Многие века царь, изображенный у входа в свой последний приют, протягивает руки к Солнцу и славит его имена в надежде на новую, совершенную жизнь. Словно эхо вторят ему тайные тексты со стен в глубине покоев, словно дикие собаки пустыни смеются духи бездны, словно прибрежный нильский камыш шепчутся неисчислимые боги, словно живые летят над ним грифы, распростершие цветные крылья на каменном своем небе. Так было, так есть, так будет всегда – таков закон мертвых и вечно живых. Так будет до тех пор, пока утром Нун, океан мироздания, выносит из глуби миров ввысь на руках своих солнечную ладью и мать-небо ликует, вновь обретя самое излюбленное дитя свое.

 

Они, безмолвные жители скал, спят в глубине земли, прикрывая истлевшие лики золотом масок, повторяя заклинания на давно ушедшем языке, пируя с родными на стенах своих гробниц и улыбаясь сквозь сон, когда живые вспоминают имена, казалось, давно забытые на земле. Им нет числа и они помнят, быть может, как на этой земле правили цари-боги.

 

Там, на другом берегу реки когда-то стояли их дома. Там и поныне возвышаются их храмы, превосходящие все, о чем человек может мечтать. Да и есть ли им, домам богов, дело до его мечтаний и до его боли? Когда лодка отчалит на восток, то каменные папирусы-колонны обители Сокровенного бога, незримого Владыки престолов Обеих земель, будут отражаться в водах реки и возноситься в безоблачную лазурь, словно повествуя о единстве Египта земного и Египта небесного. Сотни тысяч знаков на камне, запечатленные по приказу поколений царей, будут говорить о нем, будут прославлять его, будут заклинать его даровать царство вечное им самим и процветание – земле их. 

Эти руины, испещренные именами и ликами, навечно примирили тех, кто когда-то ненавидел друг друга и воссоединили тех, кто так сильно любил тысячи лет тому назад. 

 

Каменные руки владык воскуряют на стенах храмов ладан и мирру перед образом Сокровенного бога; недвижимые уста прославляют сладость молока и терпкость вина, свежесть цветов лотоса и чистоту воды, принесенных на жертвенники его. Ибо таков неизменный закон, известный этой земле, закон, что превыше золоченых обелисков Карнака и прочнее гранитных колоссов царей, шагнувших из прошлого в будущее по мощеным полам просторных дворов Луксора.

 

На закате дня так хорошо сесть на берегу и коснуться нильских вод, стряхнув с ладоней песок обстоятельств и смыв с лица пыль мимолетных мыслей. 

Когда пламенеющее солнце разрежет плоть свою о кромку скал горизонта и по вселенной разольется священная кровь, небо станет багровым и мир словно остановится на несколько мгновений в преддверии ночи. Нил быстро станет черным и сольется с тьмой низкого звездного неба; по волнам запляшут отблески далеких огней на лодках, плывущих к некрополю. 

 

На скалах Запада зажгутся огни в окнах домов тех, кто служит мертвым и порой продает память о них. Иногда кажется, что это они сами, очнувшись от дневного сна, зажигают глиняные светильники с ароматным маслом и, склонившись, приветствуют Солнце. Тысячи лет на этой земле верили, что спустившись во мрак мира иного, оно напомнит давно ушедшим о том, что память дарует бессмертие, что жизнь побеждает тлен и что ночь не будет долгой.

 

(с) В.Солкин

 

                      

 

 

Во имя твое...


У камня расколотого, что был надписан именем твоим, его я прошепчу.
Где-то здесь играла прежде арфа, где-то здесь прежде звенели систры душ человеческих. Кто я здесь? Всего лишь путник. Но среди пустыни бесконечной пути моего, слышу имя я твое, ведь ты его мне прошептала когда-то.
Где бы ни был я, знаю, ветром с севера будет оно мне, словно огонь полночный.
И тогда я с колен поднимусь и двинусь вперед, в прошлое, меж колоннад, на которых спят птицы грядущего дня.

Расступятся тростники предо мною. И в лунном свете я коснусь разбитых ликов, что изваяны были из черного камня во славу твою кем-то давно забытым…
Словно призраки дней минувших, глядятся они под луною в воды твоего Ишеру, как и прежде. Что время для них? Хотя бы и были разбиты они, но так живы, песком занесенные сестры.

Я сяду на берегу у кромки воды и коснусь руками пределов твоих бесконечных. Где-то там скроется в ночной дымке город, словно видение прожитых дней. Словно и не было их, словно и не живу я, но с тобой пребываю у вод предвечных…
И вновь и вновь буду я возвращаться. Я знаю.

На меня ты посмотришь с усмешкой, судьбы сжимая в руках. Неизбывная огнями прошлого, рассветами грядущими вечно живая. Милосердием гневная и милосердная в гневе своем, ты, берегущая тела усопших от разрушающего бега веков, слезами дождя поля зеленящая, как поют в наслажденье мне древние гимны.

Я прокрадусь к тебе, словно вор, крадущий от судьбы своей и, в трепете, прильну к ладоням твоим. И ты тогда чуть содрогнешься от святотатства моего и простишь, укрыв тьмой святилищ своих, словно во сне мне улыбаясь.

По лестнице храма твоего, по ступеням веками истертым, иду я вперед, шепча про себя имя твое, глядя как низко звездное небо и как луна полна надо мною. Там, впереди, я слышу шаги и смех твой, звенящий, как полевые колосья летом, как струи воды меж гранитных порогов, что стремятся исполнить судьбу свою по воле твоей.

Так сотни тысяч шли до меня и сотни тысяч пойдут по ступеням любви твоей неизбывной, имя твое прославляя словами, образ твой рождая вновь и вновь сердцем своим, поведав друг другу, что птица небесная, мертвыми насытившись, в тайне ночной порождает живых…

Там, на востоке, зарделась заря и предо мною – словно море тумана без конца и без начала. Как остовы былого пронзают его вдали громады обелисков сыновей твоих и твоих дочерей, высоты колонн их чаяний и монолиты стен молитв их, к тебе обращенных.

Словно миррой повеет дыханием утра и листья пальм шелестом восхвалят тебя, родившая мир вновь, так, как рождала ты прежде во тьме дитя свое; и скажут тогда, что мать мира жива и вместо гимнов птицы воспоют имя твое вовеки.

На крыше храма твоего сидя, я перебираю камни и песок пустыни, словно прошедшие дни мои. Есть камни, что дороги мне, нагретые солнцем, есть те, что остры, словно нож; благословенны же дары твои! С каплями крови моей уйдет неизбывная боль и печаль. И, если голову склонив, гляжу я на тебя, то ты знай, что вновь и вновь я иду по дороге к храму твоему, путем воли твоей, силой надежды твоей…

Преисполнено сердце мое любви неизбывной к тебе, а потому отдаю я и вновь обретаю, ухожу и вновь возвращаюсь, и в гневе бросая пепел к престолу твоему, бываю прощен, коснувшись алебастровых пальцев твоих, вглядываясь в гранитные лики твои, повторяя бессмертные имена твои, которыми я жив. И коль истерты ноги мои, то, вернувшись вновь к святыне твоей, я сяду в пыли и голову подняв к небу, прославлю тебя до глубин сердца моего…

Когда же ко мне придут другие и спросят, - я им не отвечу. Я скажу им, что в глубине нильских вод, меж тростников шелестящих подлунных, меж огней за рекою – там сокрыто имя твое.

(с) Виктор Солкин